(антология)
«В антологию включены в хронологической последовательности стихи жертв советского режима, сочиненные в тюрьмах, лагерях, ссылках или спустя годы после освобождения; стихи расстрелянных поэтов. Среди авторов книги, наряду с профессиональными литераторами,
люди всех социальных групп и самых разных профессий. Как правило, стихам каждого
участника антологии предшествует краткая биографическая справка… (Документы. Россия ХХ век). ГУЛАГ был мобильной, постоянно обновляющейся трудовой армией, где жизнь большинства заключенных заканчивалась в течение нескольких лет, а то и месяцев…
Без потаенной поэзии узников ГУЛАГа история советского периода выхолащивается и в значительной мере лишается главного содержания, если главным в истории считать человека, его жизнь и судьбу…»
К сожалению, «полного представления о поэзии узников ГУЛАГа мы уже никогда не сможем получить, как и не узнаем имен и судеб многих авторов. Даже после освобождения из лагеря, в «хрущевскую оттепель», редко кто из бывших заключенных решался посылать в литературные журналы стихи о пережитом. Власть оставалась все та же и карательные органы все те же… Прошло около сорока лет, прежде чем начали появляться небольшие по объему и числу авторов сборники поэтов – узников ГУЛАГа. Но за это время умерли и многие поэты, и их друзья – хранители рукописей…»
Виленский Семен Самуилович (1928-2016) – составитель, в частности, антологии «Поэзия узников ГУЛАГа. Москва. 2005… Итак:
Уголовное дело № 52-13
П Р И Г О В О Р
Именем СССР 11 января 1952 г. Специальный суд ИТЛ «Н» МВД в составе: председательствующего – АСТАХОВОЙ,
нар/заседателей – БОЖАНОВА и ШТУКАТУРОВА
при секретаре – Федоровой.
С участием прокурора – КОЗЛОВА.
Адвоката – КОРОБЕЙНИКОВА,
в закрытом судебном заседании, в помещении суда «Н», рассмотрел дело по обвинению:
- ГРОССБЕРГ Юрия Георгиевича, 1925 года рождения, уроженца села Павловское, Истринского района, Московской области, происходящего из рабочих, по национальности русского, имеющего образование 7 классов, одинокого, в прошлом судимого – в 1946 г. по ст. 59-3 УК РСФСР, к 10 годам лишения свободы, в 1946г. по ст.170 УК РСФСР к 1 году лишения свободы, в 1947г. по ст.72 ч.2 УК РСФСР к 3 годам лишения свободы, с присоединением неотбытого срока мера наказания определена в 10 лет лишения свободы.
Обвиняемого по ст.58-10 ч.1 УК РСФСР.
Рассмотрев материалы предварительного и судебного следствия, суд установил:
ГРОССБЕРГ Ю.Г,. отбывая срок наказания на 2 лагерном пункте 5 отделения лагеря «Н», на протяжении 1950 – 1951г. писал стихи контрреволюционного содержания, в которых клеветал
на советскую исправительно-трудовую политику, и на условия жизни в Советском Союзе. Так им были написаны стихотворения: «Марш заключенных», «На железный засов», «Нужда», «Пушкину» м др.
Кроме того, Гроссберг было написано произведение «Далеко от Москвы», в котором он также возводил клевету на исправительно-трудовую политику Советского Союза. Все свои
произведения Гроссберг давал читать заключенным.
Допрошенный в судебном заседании Гроссберг виновным себя в написании стихотворений
и текста повествования «Далеко от Москвы признал, утверждая, что антисоветскими он эти произведения не считает. Однако на предварительном следствии он признавал, что его
произведения носят действительно антисоветский характер, последнее с полной очевидностью
подтверждается текстом написанных им произведений, приобщенных к делу.
Кроме этого, виновность Гроссберг подтверждается и показаниями допрошенных свидетелей. Суд находит совершенный состав преступления доказанным.
Руководствуясь ст.319-320 УПК
П Р И Г О В О Р И Л :
ГРОССБЕРГ Юрия Георгиевича, на основании ст.58-10 ч.1 УК РСФСР подвергнуть лишению свободы сроком на ВОСЕМЬ лет, с поражением в правах, предусмотренных пунктами: а, б, в ст.31 сроком на ПЯТЬ лет. В силу ст.49 УК РСФСР неотбытый срок наказания по предыдущему приговору неполностью присоединить к мере наказания, определенной настоящим приговором, и к отбытию считать ДЕСЯТЬ лет лишения свободы с последующим поражением прав на 5 лет.
Срок отбытия наказания исчислять с 11 января 1952 года, оставив меру пресечения до вступления приговора в законную силу без изменения – содержание под стражей. Вещественные доказательства тексты произведений Гроссберг с контрреволюционным содержанием оставить при деле. Взыскать с осужденного в пользу юридической консультации за выступление адвоката Коробейникова 100 рублей.
Приговор может быть обжалован в Верховный суд СССР в срок 72 часа с момента вручения копии приговора, осужденному через суд его вынесший.
Председательствующий – /АСТАХОВА/
Нар/заседатели: БОЖАНОВ, ШТУКАТУРОВ
Круглая гербовая печать.
Дело № 63по88пр
П О С Т А Н О В Л Е Н И Е
ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО СУДА РСФСР
г. Москва
3 августа 1988 года
Президиум Верховного Суда РСФСР в составе:
Председателя Смоленцева Е.А.
Членов Президиума: Верина В.П., Вячеславова В.К., Карасева И.Н, Луканова П.П.
Сергеевой Н.Ю., Шубина В.В.
рассмотрел дело по протесту Прокурора РСФСР Емельянова С.А. на приговор суда
Исправительно-трудового лагеря «Н» от 11 января 1952 года, которым
ГРОССБЕРГ Юрий Георгиевич, 1925 года рождения, уроженец с. Павловское,
Истринского района, Московской области, образование 7 классов, судимый в 1946 году по ст. 59-3 УК РСФСР к 10 годам лишения свободы, в 1946 году по ст.170 ч.1 УК РСФСР к 1 году лишения свободы, в 1947 году по ст. 72 ч.2 УК РСФСР к 3 годам лишения свободы, с присоединением неотбытого наказания к 10 годам лишения свободы, –
о с у ж д е н по ст.58-10 ч.1 УК РСФСР к 8 годам лишения свободы, неотбытое наказание по
предыдущему приговору присоединено частично и окончательно определено 10 лет лишения свободы.
Определением судебной коллегии по уголовным делам Верховного Суда РСФСР от 13 января 1956 года приговор изменен, срок наказания Гроссбергу снижен до 5 лет лишения
свободы.
В протесте поставлен вопрос об отмене судебных решений в отношении Гроссберга и прекращении дела за отсутствием в его действиях состава преступления…
ОКАЯННЫЕ ГОДЫ (1946-1956)
Дни скорби и тревог, дни горького сомнения,
Тоски болезненной и безотрадных дум,
Когда ж минуете?..
А.Н.Плещеев (1825-1893)
* * *
Я, не спеша, собрал бесстрастно,
Воспоминанья и дела,
И стало беспощадно ясно:
Жизнь прошумела и ушла
А. Блок (1880-1921)
КАК ГРУСТНО, ТАК ВОТ…
Как грустно, так вот, в день ненастный,
Собрав стихи все, и дела,
Вдруг осознать, предельно ясно,
Что жизнь фактически прошла.
И ничего в ней не осталось
Мне, ни иллюзий, ни надежд…
Причём, прошла, как оказалось,
Среди мерзавцев и невежд,
Среди ханжей и лицемеров,
Среди сексотов и лжецов…
(Кого со школы, с пионеров,
Влекло к карьере подлецов).
Среди известных, и безвестных,
Распятых бытом бедолаг,
И тех, кого в «загонах» тесных,
Сгноил прожорливый ГУЛАГ.
«Режим усатого тирана»
(И современных сволочей) –
Незаживающая рана,
В душе и памяти моей.
НА ЖЕЛЕЗНЫЙ ЗАСОВ…
«На железный засов заперты ворота
Неприступность острог охраняет,
Обнесённый высокой, кирпичной стеной
Дом стоит и прохожих пугает.
В этом замке суровом, и хмуром на вид,
Много душ заключенных страдает…».
И поёт эту песнь, кто тоскую не спит,
Злую долю свою проклинает.
Я слыхал эту песнь заключенный в острог,
Жгла огнём душу мне песня эта,
Только жаль, бесконечно, что вспомнить я смог,
Лишь всего два начальных куплета.
Два неполных куплета – к которым потом
Жизнь допишет, как медленно, скопом,
Гнал конвой нас нещадно «чекистским кнутом»,
По таёжным, нехоженым тропам.
И останутся раной в душе навсегда,
Эти долгие страшные годы…
(Как и эти пять слов несвободы:
«На железный засов заперты ворота»).
ТАГАНКА
Москва. Июнь. Сорок шестого года лето.
Кусочек дня протиснулся в окно,
На подоконник улеглась полоска света,
А глубже в камере – почти темно.
Ни друга. Ни надежды нет. И ни привета.
Уж обо всём перетосковано давно.
Лишь прошлое в душе лежит полоской света,
А в будущем моём – совсем темно.
Настал рассвет, а город еще спит.
Не спит тюрьма, она давно проснулась,
А сердце ноет, сердце так болит,
Как-будто к сердцу пламя прикоснулось».
(Из тюремного фольклора)
Э Т А П
Унылы, как напев тюремной песни,
Плетутся дни, смиреною толпой…
На пересыльном пункте Красной Пресни,
Опять этап готовит спецконвой.
И как в часы «прилива и отлива»,
Закованный в цемент, и сталь замков,
Тюремный двор, тревожно и шумливо,
Бушует «морем» стриженых голов.
Опять всё та же процедура «шмона».
Опять, в круговороте голых тел,
Спецчасть, к начальнику спецэшелона,
Бесстрастно носит кипы «личных дел».
От «Правил внутреннего распорядка»
Не отступив, буквально, ни на шаг,
Снуют опять «блюстители порядка»
Вдоль тех, кто гол, и кто ещё не наг.
Тасуемые, словно карт колода,
По восемь в ряд, под крики и галдёж,
Пройдя сквозь обыск, строятся у входа
Седые старики и молодёжь.
Всех возрастов и самых разных наций,
Стоят они, вплотную к воротам,
Готовые в дорогу отправляться,
К неведомым, далёким «берегам».
Уже по разным спискам (не однажды
Осмотренный, от головы до ног),
Стократ ответил безучастно каждый:
Свой год рождения, статью и срок.
Уже снял молча чёрные халаты,
Вспотевший от работы спецконвой;
Уже «красноголовые солдаты»
Проверили и выровняли строй.
Уже сержантом, в правилах движенья,
Объяснена стоящим дела суть…
И вот оно – последнее мгновенье,
Команда: «Марш!» (и по команде – в путь).
Осенний полдень низко стелет тучи
Над головной колонною людей…
Пустеет двор. Лишь остаются кучи
В этапе недозволенных вещей.
В какую глушь? Куда? В какое место
Нас повезут в ночи спецпоезда?
Пока ещё об этом не известно.
Но, в сущности, не всё ль равно – куда!
Бьется в тесной печурке огонь.
На поленьях смола, как слеза…
А. Сурков (1899-1983)
«БЬЕТСЯ В ТЕСНОЙ …»
«Бьется в тесной печурке огонь…».
Спят смертельно уставшие люди,
И густая, барачная вонь
Заползает в их тощие груди.
Оловянные блики огня,
Освещают голодные лица…
Кто-то стонет кого-то кляня,
Кто-то громко во сне матерится
Невесёлым, видать по всему,
Будоражит им душу и тело:
Что сказать! Для попавших в тюрьму –
Сны такие – обычное дело.
Бормотанье, невнятная речь,
Спящих чуть не в объятьях друг друга…
(Ах, чего не наслышится печь
По ночам, когда злобствует вьюга!)
И пока предрассветная рань,
Не отдаст их во власть непогоды,
Будет сниться им всякая дрянь
Ещё долгие, долгие годы.
КОЛДУЕТ НОЧЬ…
Колдует ночь над спящею тайгою,
В краю, где зорким глазом, до утра,
За зонною «запретной» полосою,
Внимательно следят прожектора.
А за столбами света, в липком мраке,
Как будто упираясь в стену тьмы,
Столпились деревянные бараки –
Родные дети «матери-тюрьмы»…
Воители «лесоповальной сечи»
На голых досках спят мертвецким сном.
Не сплю лишь я. Топлю я нынче печи,
Овладевая новым ремеслом.
Ещё вчера нуждался, дозарезу,
Я отоспаться (как и эти, вот),
Покуда злой, истошный вопль железа
Не выгонял нас сонных на развод.
Ещё вчера, с такими ж «мужиками»,
Закутавшись в немыслимую рвань,
Шагал я в лес, где снежными плевками
Встречала нас разбуженная рань.
Ещё вчера, в число «сыгравших в ящик»
Я б мог вписать и собственную плоть:
Но – уцелел. И «аки пёс смердящий»,
Готов твердить: «Хвала тебе, Господь!»
Хвала за то, что (тощий, как селёдка)
Я – доходяга, с «индивид.трудом»
Был по весне пристроен в лаптеплётку,
А с холодами стал истопником…
Грызёт огонь сосновые поленья,
Горит янтарным пламенем смола,
И падают, мне прямо на колени,
Охапки драгоценного тепла.
И бьются сердца гулкие удары
(Расстрелянного думами, в упор),
О бочку – печь, о лагерные нары,
И о высокий лагерный забор.
«Кровавый лес». Так во второй половине двадцатых
годов старейшая английская «Таймс» озаглавила своё
сообщение об отказе Англии закупать в Советской
России мачтовую сосну, заготавливаемую заключенными
Соловецких лагерей…»
Виктор Кравченко. «Тринадцать бежавших»
НИ ДЕНЬ, НИ НОЧЬ…
Ни день, ни ночь желанного покоя
Не могут дать душе моей больной,
Смотрю я грустно в небо голубою.
И в тягость мне луч солнца золотой.
Чужое всё мне в этом дальнем крае:
Леса и долы, воздух и вода,
И я не рад теплу и ласкам мая,
Как был им рад в минувшие года.
Я не гляжу восторженно, как прежде,
На эту новь, покрывшую поля,
И звонкий луг, в своей цветной одежде,
Не веселит, не радует меня.
Ни этот птичий гомон новоселья,
Ни шелест крыльев майского жука,
Не вызывают прежнего веселья,
В душе моей унынье и тоска.
Тоска по тем местам, что с детства милы,
Где каждый камень, каждый куст знаком.
Я всех Святых прошу, чтоб дали силы
Вернутся целым в милый край родной.
Пусть сарафан цветастый даль чужая,
В зелёный день одела на себя,
Ни солнца луч, ни звонкий голос мая,
Не веселят, не радуют меня.
Ш И З О
(штрафной изолятор)
Тут всё – почти. Но чуть – не так.
По жестче «быт», скудней «диета»,
Плюс одинакового цвета
И свет дневной и ночи мрак.
Штрафной барак – в тюрьме тюрьма;
На Петропавловку похоже
(Где молчаливых стражей рожи
Сводили узников с ума).
Но здесь острожный звон ключей
Тюремной неми не опасен,
Посколь иные ипостаси
У «краснозвездных» палачей.
Шизо – не царский каземат.
В Шизо – с «отеческой любовью» –
Обильно крася стены кровью,
Гуляет вольно русский мат!
Здесь каждый каждому под стать –
И надзиратели и зеки…
Что стало с вами, человеки?
(Едрена в корень, в душу мать!).
Кто хочет сладко пить и есть,
Прошу напротив меня сесть…
(Из тюремного фольклора)
СВАЛИСЬ ЖЕ ДАМА …
«Свались же дама пик налево.
Свались, хоть в жизни только раз.
Но дама пик не захотела
И вышла, «курва», между глаз.
Его девятка огорчила.
Валет ограбил кошелёк,
Семерка по миру пустила
Король оставил без порток…»
Ах, эти годы молодые,
Где в жизни всё и вся вразброд!
И эти песенки блатные,
Что помнят люди «до» и «от».
Слова к тюремному шансону,
Гитары струнный перебор
(Я эту лагерную зону,
Забыть не в силах до сих пор).
Репрессии тридцать седьмого.
Разгул ГБшных «воевод».
И та же «дурь» – сорок шестого.
Без исключения, И вот,
«Не поминайте Бога всуе»,
Спел нам «народных судей» хор
(«Вышак» подельнику рисуя,
А мне, чуть мягче приговор).
И понеслось: штрафной Унжлага,
А дальше (в смысле «перемен»),
Был ОЛП* режимный Ивдельлага,
С названьем кратким: «Лагерь «Н»…
Кто говорит, что нету Бога,
Тот подаёт дурной пример,
Ведь не приди с Небес «подмога»,
Не избежать бы ОЗР.*
Война. Народу гибла масса.
Я ж ни в одном не пал бою,
А вот в утробе шахт Кузбасса,
Мне не спасти бы жизнь свою…
Ну, здравствуй, «чудная планета»,
С крутым названьем – КОЛЫМА!
«Двенадцать месяцев зима»…
(Куда же ты девала лето?)
Чтоб вечной спутницей ГУЛАГа
Не оказалась моя плоть,
От необдуманного шага,
Убереги меня, Господь!
* ОЗР – Особый, закрытый, режимный…
* ОЛП – Отдельный лагерный пункт
ПРОЩАЙТЕ!..
Прощайте! Уральские горы –
Что хуже любого врага;
Прощайте двойные заборы,
Прощай, вековая тайга!
Тайга, без конца и без края
Седая, от горя и слёз,
Проносится мимо, вдали пропадая,
Под мерные стуки колёс.
Прощай, край таёжный, унылый,
Где лагерь на каждом шагу,
Где зеков без счёта в могилу
Легло, вырубая тайгу.
Тайгу, без конца и без края,
Где «звери» имущие власть,
И есть – та кровавая, злая,
И самая страшная масть.
Мелькают дорожные шпалы:
Куда ж нас, в какой ещё – ад,
С «обжитого нами» Урала,
Колёса доставить спешат?
А ветер гудит, завывая,
В железных решётках окон…
В какие ж края, километры съедая,
Столыпинский мчится вагон?
ПРОЩАЙ, ТАЙГА…*
От суровых, таёжных краёв
Ухожу, на исходе апреля.
Покидаю лесных соловьёв,
Полюбив их волшебные трели.
От двуногих гулаговских псов
Ухожу по отбытии срока,
Есть для них у меня пара «ласковых» слов,
Лишь к тайге нет ни зла, ни упрёка.
Прощай, тайга! Давай обнимемся с тобой.
Ведь мы, порядком, друг от друга подустали.
Пусть соловьи поют о том, наперебой, ]
Во всех лесах сибирской магистрали. ] 2 раза
Вот уже и Байкал позади.
Всё родное. Знакомо до боли.
Что же ждёт нас таких впереди,
Поотвыкших за годы от воли?
Бесполезно бодаться с судьбой,
Коль уж выпала доля такая…
Ухожу из-под стражи домой,
Накануне ДЕВЯТОГО МАЯ.
Прощай тайга! Давай обнимемся с тобой.
Забудем все невзгоды и печали.
Пусть соловьи поют о том, наперебой, ]
Во всех лесах сибирской магистрали. ] 2 раза
День Победы – ВЕЛИКИЙ УСПЕХ,
Кто прошёл от Кремля до Рейхстага.
Но не худо бы вспомнить и тех,
Кто потом стал «добычей» ГУЛАГа.
Вспомним каторжный лагерный труд.
Про бараки, и «зонные клети».
Заодно, про советский наш суд –
Тот, что самый «гуманный» на свете.
Прощай, тайга! Давай обнимемся с тобой,
В последний раз. И «поминай как звали»!*
Пусть соловьи поют о том, наперебой, ]
Во всех лесах сибирской магистрали. ] 2 раза
*Прощай, тайга.. «Соловьи». М.Танича
(вариант)
* Русский житейский фразеологизм
Куда пойти мне, с кем мне поделиться
Той самой радостью, что я остался жив…
С.А.Есенин. «Прошли года. Нас мало уцелело…»
Я ВОЗВРАТИЛСЯ
Вижу родные места я опять.
Я возвратился. Я дома.
Сердце мое, ну могло ль не узнать
Всё то, что с детства знакомо.
Радости слёзы струятся из глаз,
Руки дрожат от волненья,
Этой минутой, наставшей сейчас,
Жил я в года заключенья.
В холод оборван, от голода худ,
Шёл я «лихой» стороною,
Смерть, дожидаясь последних минут,
Рядом шагала со мною.
Скольким, года прошагавшим со мной,
Стала могилой дорога;
Я ж возвратился обратно домой,
Видев и выстрадав много.
Снова я вижу знакомый фасад
Доброго, милого крова:
Здравствуй, родной, как несказанно рад,
Я увидать тебя снова!
Вновь постучаться в знакомую дверь –
Вот за мученья награда:
Я возвратился. Я дома теперь.
Большего счастья не надо.
ЧЕТВЕРТЫЙ УГОЛ
Я побывал в Москве минувшею зимою:
Мне говорили многие тогда,
Что со старинною Таганскою тюрьмою
Покончено отныне навсегда.
Тюрьма! Тюрьма!.. Сквозь дней перегоревших замять,
В кошмарных снах, к которым уж привык,
Нередко чересчур услужливая память
Являет мне её гнетущий лик.
Но в глухомань слепой, ночной беззвёздной дрожи,
Мне снится не тюремный каземат,
А те – три злые, отвратительные рожи,
Что видел я пятнадцать лет назад.
Пятнадцать лет – увы, одни и те ж картины:
Как молча, в «треугольник», по углам,
Три коридорных – здоровенные детины
Встают, чтоб дать работу кулакам;
И посмотреть, как тот, кому придется туго,
Распятый на дубовых кулаках,
Начнет искать спасительный «четвертый угол»
В трёх молчаливых, каменных стенах.
Пройдут года. Но гнусной рожей изувера
Мне будет сниться, до скончанья дней,
Таганская «профилактическая мера»,
Во всей бесчеловечности своей.
НЕ ХАРКАЛ Я КРОВЬЮ…
Не харкал я кровью в застенках гестапо.
Не слышал детей истязаемых плач.
И в горло мое, волосатою лапой,
Не целил вцепиться фашистский палач.
Но я знаю точно, как всё это было.
Хоть там, где решался «похожий вопрос».
Из зэковских трупов не делали мыла,
Не шили матрасы из женских волос.
И пусть не дышали в сибирское небо,
Зловонные трубы зловещих печей,
Но там, где я был (как и там, где я не был)
Стандартно обличье у всех палачей.
Треблинка, Освенцим, Майданек, Дахау,
И наш незабвенный вовеки ГУЛАГ,
Одною шеренгой шагали, по праву,
Хоть с разной эмблемой у каждого флаг.
Сограждане! Жертвы нацистского ада,
Такое возможно не только – у них.
И наши «ребята», когда это «надо»,
Умеют работать не хуже иных.
«Убил не тот, кто выстрелил, а кто сказал: «Пли!»
Антуан де Сент Экзюпери (1900-1940)
НИЧТО НЕ ВЕЧНО…
«Ничто не вечно под луной…»
Сказал, и выстрелил конвой.
И пал ничком на землю «раб» –
Тот, что физически ослаб –
Тот, что стал «тощ и бос, и наг»,
Попав в совдеповский ГУЛАГ.
О цепкой хватке лагерей
Я почерпнул не из статей,
И не из прозы той узнал,
Что Солженицын написал.
Я сам прошёл сквозь этот ад,
Где мысли с бытом невпопад;
Где жизнь всегда «на волоске»;
Где дни, в печали и тоске,
Как вереница страшных снов…
Где хоронили без гробов;
И под истошный пёсий вой,
Мог в спину выстрелить конвой.
И всё! И пламенный привет!
Был человек – и больше нет!
И вот теперь, на склоне дней,
Бродя по памяти своей,
Средь будней давнего «вчера»,
Я вижу вновь, как о п е р а,
Мне погружают кисти рук,
В железа лязгающий звук,
А суд – безжалостен и скор,
Мне свой неправый приговор
(Вгоняя в трепетную дрожь),
Вонзает в грудь, как острый нож…
Мне шёл лишь двадцать первый год,
Когда у лагерных ворот,
Ещё испытывая шок,
Отдал на шмон я свой мешок.
Не зная, что меня тайга
Здесь ждёт, как злейшего врага…
А дальше? Дальше – Колыма.
«Двенадцать месяцев зима»…
Что говорить? Колымский край
По всем статьям, не «божий рай».
Прошли немалые года.
Не мог и думать я тогда,
Что доживу до этих дней,
Когда над Родиной моей,
Познавшей столько тяжких бед,
СВОБОДЫ воссияет свет.
И он настал – тот самый час
(Как оказалось, не для на),
Поскольку утвердилась власть,
Способная лишь врать и красть.
Купить – продать, перепродать,
И что подлей всего – предать.
Не зря же власть ту назовут:
«Пир победителей – иуд!».
Что им страна? Что им народ?
У них на всё свой взгляд. И вот,
Уж сколько лет, из года в год,
И дни и ночи, напролёт
Нас словно прессом давит гнёт
«Дерьмократических свобод».
Теперь вам в школах не прочтут
«Во глубине сибирский руд»,
И «Марсельезу» не споют;
Не скажут, чем был славен труд,
Когда советский человек
В жестокий тот – двадцатый век,
Рубил, без устали, «окно»,
Чтоб выкинуть в него г… но,
(Пардон, славяне) – тот «навоз»,
Что нам достался целый воз,
От тех эпох, от тех царей,
Кому был чужд сам дух идей
О братств, равенстве… О том,
Чтобы на радость общий дом
Был тем, кто хочет мирно жить,
Мечтать, надеяться, любить…
Где б каждый был друг другу – брат,
За что, две тыщи лет назад,
(Как неохотно говорят),
Распять Христа велел Пилат.
О, время! На тебя ль пенять.
Что ты вдруг потащилось вспять,
И бросило нас в тот, былой,
Со свалки взятый «старый строй»
(Что нам, как зайцу геморрой).
Очнись, Россия! Что с тобой?
Где твоя сила? Твоя стать –
Что не согнуть и не сломать?
Ведь ты ж умела, ты могла,
Спасаться от любого зла?
Но вот насилуют тебя,
И утверждают, что – любя.
А – ты? Ну как тут не сказать:
«Умом Россию не понять».
А коли не дано понять,
Так надо что-то предпринять.
Поскольку видеть невтерпёж
(В какую службу не придёшь),
Ни рожи нынешних вельмож,
Ни их чиновный выпендрёж.
И был, бесспорно, прав стократ,
Сказавший много лет назад,
Известный русский наш поэт
(Чей не был никогда портрет
В перчатках лайковых, и с тростью):
«О, как мне хочется смутить
весёлость их.
И бросить им в глаза железный стих,
Облитый горечью и злостью…»*
* М.Ю.Лермонтов. «1 Января»
Wer ruft mir? (Кто позвал меня?)
Иоганн Вольфганг Гёте (1749-1832), «Фауст»
«Я позвал тебя. Но не тот,
Персонаж философского действа,
На фантастику, брат, не надейся,
Я реален, как сток нечистот…»
Павел Антокольский (1896-1978)
В ОКТЯБРЕ, КОГДА ОСЕНЬЮ…
1.
В октябре, когда осенью дышит
Каждый жёлто-оранжевый блик,
Вечерами, бывает, я слышу,
Словно чей-то придушенный крик.
Ни на что не похож, непонятен,
Он, как-будто зовущий меня,
Почему-то всегда на закате.
На закате осеннего дня.
А когда акварели заката,
Сгинут в омуте дальних озёр.
Пропадает. Уходит куда-то,
Этот крик. То ль мольба, то ль укор.
Пропадает совсем, как и не был.
И вокруг – никого. Тишина.
Только смотрит испуганно с неба,
На меня, молодая луна…
2.
Вдоль домов, где на каждом окошке,
Иероглифы звёздных огней,
Тихим шагом, по лунной дорожке,
Отправляюсь я в Царство Теней.
В тот иной, затерявшийся где-то,
Мир моей отзвеневшей весны,
Что сплетала из лунного света
Голубые, волшебные сны.
И откуда казались короче
Расстояния к тем берегам,
Где не будет никто опорочен,
И унижен, таким ж, как сам.
Где объявлено зло вне закона.
Где, в серебрянотканной тиши,
Не скитаются отзвуки стона,
Искалеченной чьей-то души.
3.
Ах, как просто всё было в начале!
Много ль знает про жизнь детвора),
Мы, со взрослыми вместе, кричали,
Веря в Светлое Завтра: «Ура!»
Октябрята, затем – пионеры,
Все, по-детски, на веру беря,
Мы несли гордо Символы Веры,
Цвета пламенных Зорь Октября.
А теперь? А теперь, когда Вера
Побывала в одежде зэка,
Ей бы снова опять – в «пионеры»,
Только вот, не выходит, пока.
Оттого-то всё чаще в былое,
Я хожу и хожу, без конца,
В полнолуние лунной тропою,
Под «конвоем» созвездья Стрельца.
А вокруг всё какие-то лица,
За решеткой из звёздных лучей…
(Ах, как долго ещё будут снится
Мне те сны, в пору лунных ночей.
Где громадина лунного диска –
Страж серебрянотканной тропы,
Как большая тюремная миска,
С жидкой кашей из звёздной крупы).
НА СТОЛЕ, В ОЖИДАНЬЕ…
На столе, в ожиданье – перо и бумага.
Погрузившись в раздумье, стою у стола,
Я – один из последних поэтов ГУЛАГа,
Что ушли, завершив все земные дела.
Я туда не спешу. А чего торопиться?
Я – не Блок. Я, как многие, буду забыт…
Как Шаламов Варлам, и как А.Солженицын,
Как и все, что писали про лагерный быт.
Что ГУЛАГ – не курорт, и ежу это ясно…
Где банкует Косая, срывая свой куш,
Человек там – ничто. Но ни это ужасно,
Для попавших в «капкан» человеческих душ.
Что такое – ГУЛАГ, передать невозможно.
Что писали о нём – это всё вроде так:
Кто-то врал – не со зла (хуже, если «безбожно»),
Только как же не прост настоящий ГУЛАГ.
Жизнь вообще – не подарок, в «тюрьме» – однозначно,
Но уж коль «подфартило» – живи и смотри;
(Говорят, там, где всё до предела прозрачно,
Не мешает побыть хоть бы годика с три).
Может быть, только я не могу согласиться,
Потому как примеров обратному тьма:
Вот Шаламов Варлам и А.И.Солженицын:
Однобоки у них лагеря и тюрьма.
А другие? Хотя не по «три» отсидели…
Значит, время-то тут не причем
(Кстати, версия есть: «куму» на ухо «пели»
И один, и другой, каждый был «стукачом».
«Стукачи» – это зеки, что с «кумом» дружили.
Кто клепал на таких же, как сам – бедолаг.
Только вот, почему-то, подобные были
Не вошли в солженицынский «Архипелаг».
Впрочем, только ль они?.. Потому и «блатные»,
И обычный иной контингент «доходяг»,
У «писак», как статисты в кино – проходные,
А они-то и есть – настоящий ГУЛАГ.
Настоящий ГУЛАГ – воровская «вендетта»,
Меж ворами «в законе» и прочей сучьнёй…
Это страшная вещь! Да вот только про это
Не написано в книге, никем, ни в одной.
Я поведать бы мог о деталях подобного «ада»,
Да не вижу резона от данных затей.
Правда вся о ГУЛАГЕ? Кому это надо?
Это не интересно для наших властей.
В той смертельной вражде, что с годами всё глуше,
Есть один, сажем так, любопытный момент:
Там торчат слишком явно «чекистские уши»…
Вот такая «вендетта». А наш президент…
Потому продолжать и не хочется как-то.
Может зря! Может быть, может быть!
Тем не менее, в силу такого вот факта,
Я попробую тему слегка изменить
На «казенные нужды», что, кстати, не ново,
Обрекались на гибель народы давно…
Взять хотя бы, к примеру, затею Петрову,
Прорубить для России в Европу «окно».
Или, скажем, не менее страшные страсти:
Град Петров на Неве… Не на тех ли «костях»,
На которых потом и советские власти
Созидали свой «рай» у себя, и в «гостях?
И ещё. На слуху два великих «тирана»
(В этот раз обойдёмся пока без имён),
К одному – всей душой, а к другому «погано»:
Отчего ж неугоден властям только Он?
Видно тем, что служил беззаветно Отчизне,
Делал всё, как и Петр, для величья её…
Вот она – неугодная вам, «правда жизни»,
Господа, где у власти сплошное ворьё..
«Либералы» (сиречь, управители эти),
Не досуг им скорбеть о народной судьбе…
Поразмысли, подумай, читатель, над этим,
Ну а я? Я продолжу рассказ о себе…
(«О себе и времени». – Ю.С.)
- PS. Добрый день, Светлана Николаевна! 19 стихов – мизер. Однако для газеты, по всей вероятности, и этого много. Но это, если вести речь о публикации написанного мною. Поэтому все, что я пришлю в «НП», это на память обо мне газете, с которой я был дружен с 2000 года (на случай форс-мажорных, скажем так, обстоятельств). Кстати, 8 сентября сего года исполнится 639 лет (через год – 640) «Мамаева побоища». У меня есть поэма с таким названием, и я ее Вам, если не возражаете, могу прислать. Что же касается меня, то я (опять-таки) по сказанным выше соображениям, перейду в своем дальнейшем повествовании «о времени и о себе» к аборигенам ГУЛАГа – ВОРАМ В ЗАКОНЕ. А пока, «для разминки», несколько необычный вопрос тем, кому это интересно: чем объясняется тот факт, что за все время существования мирового «воровского сообщества», такое словосочетание, как «вор в законе», появилось лишь в первой четверти ХХ-го века; причем, исключительно в России, и не когда-нибудь, а после Великой Октябрьской социалистической революции?
PPS.
МАЛИНОВЫЙ ЗВОН
Дорогие читатели, поддержите газету! Наша газета в Ваших руках, всё, что Вам нужно сделать, это нажать на кнопку Вконтакте, которая находится выше этой надписи. Вы можете сделать репосты любого числа наших статей. Помогите газете и мы будем писать еще больше, интереснее и активнее!